Если Вильгельм чувствует себя великим и именует себя императором европейским, то почему, спрашивается, не сознавать своего величия, хотя бы и в меньшей степени, ну, например, инспектору народных училищ и не именовать себя, по меньшей мере, скажем, Фердинандом испанским?
Не вижу решительно никаких оснований.
По-моему даже у инспектора народных училищ на всевозможное величие и шансов-то гораздо больше, чем у властителя немецких дум и помышлений.
У этого самого властителя только усы порядочные, а всё прочее ни к чему.
У инспектора народных училищ могут быть даже и плохие усы – это для штатского человека не особо важно – но зато голова, ух, голова должна быть хорошая.
Потому что так себе, за здорово живёшь, не достигнешь такого высокого общественного положения.
Нужно обладать большим умом, крупным образованием, словом быть культурным человеком во всю.
И эта культурность во всю даёт несомненное право ставить себя выше, хотя бы на самую маленькую голову, всей прочей мелюзги.
Что такое, к примеру, какой-нибудь народный учитель или, что ещё хуже, какая-нибудь голодная учительница, в сравнении с ним, с самим господином инспектором народных училищ?
Стройся Руки по швам.
И строятся, и руки по швам держат.
Фельдфебеля в Вольтеры дам.
Такая субординация положительно-таки необходима.
А то, ведь иначе сейчас зазнаются.
Ну-ка, попробуйте пригласить народного учителя или учительницу ожидать приема у господина инспектора в инспекторской гостиной.
Моментально ноги на стол.
– Пошли в переднюю такие-сякие.
И правильно. Там им и место.
Там у г. инспектора и сундучок такой стоит подходящий: посидеть можно.
– Эй, Дарья. Кто там?
– Да учительки пришли барин.
– Грязные?
– Так точно, барин. Грязью забрызганные. Издалека, бают.
– Не пускай, не пускай в хоромы. Он для чистой публики. В прихожую. Сундучок там. Пусть посидят, а я ещё посижу малость.
– Да одна уже в гостиной сидит.
– Гони, гони в шею. Ишь, куда забралась: в барские хоромы.
Такое инспекторское мировоззрение конечно, способствует развитию народного просвещения, к которому г. инспектор специально приставлен.
Это во-первых.
А во-вторых, поддерживает столь необходимый всюду престиж власти.
Помилуйте. Что это была бы за власть, если б расшаркивалась перед какими-то там деревенскими педагогами:
– А, здравствуйте. Как Ваше Здоровье? Пожалуйте в гостиную. Я сию минуту.
Падение власти полное.
И вспоминает инспектор, как он был тоже учителем:
– Вот и я на сундучке сидел. А до каких чинов дослужился. Рукой меня теперь не достанешь. Хоть лестницу приставляй.
А учительки жмутся на сундучке и со страхом и трепетом поглядывают на дверь, из которой должен появиться педагогический олимпиец.
Нельзя ронять своё достоинство перед мелкотой. Подождут.
На сундучке становятся все теснее и теснее. Учреждается стена.
Право, хороши. Посидят, потом походят, потом опять посидят. Сундучок терпит.
И учителькам хорошо, и престиж соблюдён.
Ах, если б все инспектора народных училищ взяли пример с моего идеального инспектора – то-то хорошо было бы.
Сразу и народное просвещение полетело бы во всю прыгать вперёд, и учителя стали бы дисциплинированными и самыми настоящими учителями.
К сожалению, это только идеал.
Есть приближающиеся к этому идеалу инспектора. И я знаю одного такого.
Да не назову.
Боюсь, что возгордится и испортится.
А хорошая штука сундучок для воспитания российских педагогов.

Волго-Донской край. – 1914. – 21 сент. (№ 228). – С. 2.