«Родился – виноват, живешь – всех боишься, умрешь – опять виноват…»
«За стать, за удаль, за легкость кровей Михайла назвал жеребца Беркутом. Вскоре война окончилась, и русская армия с песнями двинулась к своим рубежам. В бессарабской деревнюшке, где казаки расположились на отдых, остановился на дневку и драгунский полк, что перекочевывал откуда-то из Галиции в Таврию. Командовал тем полком один из сиятельных князей, состоящий в родстве чуть ли не с самим государем. Однажды казаки и драгуны купали в Днестре лошадей. Тут-то князь и увидал Беркута.
— Эй, станица, — окликнул он казака, — где украл такого чудесного жеребца?
Михайла подлетел к князю, как был — верхом на Беркуте, голый, со щеткой на руке.
— Никак нет, выше высоко…
— Дурак. Титулуй сиятельство: я князь.
— Не воровал, ваше сиятельство, с бою добыл.
— Продай жеребца.
— Никак невозможно, ваше сиятельство, самому надобен. — И Михайла повернул было коня обратно в реку, чтоб прекратить этот пустой разговор. Князь остановил его:
— Сколько хочешь возьми, но продай.
— Не могу, ваше сиятельство, мне без жеребца — зарез.
Князь с ловкостью, поразившей кубанца, вскинул в глаз монокль и пошел вокруг горящего под солнцем атласистой мокрой шерстью жеребца. И опять тронул было Михайла, и араб заплясал, кося огненными очами на князя. И опять князь остановил казака и стал говорить о богатстве своем, о своих конюшнях, о курских, рязанских и саратовских землях, владельцем которых он являлся.
— Я тебя, казак, награжу щедро.
А Михайла, насупив брови, все бормотал «никак нет» да «невозможно». Вокруг них уже начали собираться казаки и драгуны.
— Хочешь, — тихо, чтоб никто не слышал, говорит князь, и Михайла видит, как у него дрожат побелевшие губы, — хочешь, скотина, я тебе за жеребца перед целым полком в ноги поклонюсь?
— Я не бог, ваше сиятельство, чтобы мне кланяться в ноги, — громко ответил ему Михайла и тронул. Князь, точно привязанный, пошел рядом с ним. Самый бывалый в полку казак, Терентий Колонтарь, уже смекнул, что дело не кончится добром, и, подойдя с другого боку, незаметно сунул Михайле в руку плеть. И снова спросил князь:
— Так не продашь? — И снова ответил ему Михайла:
— Никак нет.
— Тогда… тогда я у тебя его отберу! — И князь схватился за повод.
— И тому не статься! — уже с сердцем сказал Михайла, пытаясь высвободить повод из затянутой в перчатку руки князя. Да и конь уже беспокойно затряс головой, однако князь был цепок и повода не выпускал. Ободренный улыбками станичников, Михайла зло крикнул: — У турок много было коней еще краше моего, там надо было добывать, а вы по тылам вареники кушали да галичанок щупали. Отчепись!
— Слезай, казак, — хрипло сказал князь и повис на поводу рванувшегося было Беркута.
Тогда потянул Михайла того сиятельного князя плетью через лоб. Взвился Беркут на дыбы, оторвались руки князя, он упал было, но мигом вскочил и вскричал
— Под суд! Под суд! Драгуны, хватай его!
Но не уронил Михайла честь кубанского войска, голой плетью отбился от десятка кинувшихся на него драгун да прямо с яру махнул в Днестр, переплыл реку, держась за гриву коня, да так, в чем мать родила, и — гайда в степь! На пятые сутки он был уже на Кубани, в своем родном курене. В дальнейшем благодаря заступничеству наказного атамана и обильным взяткам, розданным военным чиновникам, дело было замято: из екатеринодарской войсковой канцелярии в санкт-петербургскую канцелярию полетела бумажка с вестью о том, что такой-то казак, такого-то числа убит за Кубанью в схватке с черкесами. Тем все и кончилось. А Михайла с командою охотников мыкался на своем скакуне по Черноморью и Закубанью, замиряя непокорных горцев — тут за самое короткое время он нахватал полную грудь крестов и медалей. Потом участвовал в подавлении ферганского восстания и в усмирении холерных бунтов, служил в конвое варшавского губернатора, служил в Петербурге, и когда, после японской кампании, вернулся домой, — его встретили бородатые сыны, подросшие внуки. Михайла пустил Мурата — сына Беркута — в войсковой табун и заделался домоседным казаком».
(Артем Веселый, «Россия, кровью умытая»)
… Косоворотка, подпоясанная витым шнуром, «азиатчинка» в дерзких глазах, частая нарочитая грубость в выражениях – такой образ на всю свою короткую жизнь сохранил волжанин Николай Кочкуров, он же писатель Артем Веселый. Вот и псевдоним разухабистый…
Да какое будущее могло быть у сына рабочего-крючника? У Кольки-то, росшего на улицах самарских окраин? Мальчишки, взиравшего с волжских круч на древнюю реку и представлявшего себя одним из ватаги атамана Стеньки Разина? Подростка, мечтавшего походить на местных знаменитых хулиганов-«горчишников», хозяйничавших в трущобах самарского поселка Запанского?
С тринадцати лет подрабатывавший в рыбацких артелях, не доучившийся в реальном училище парнишка поступил чернорабочим на Трубочный завод и всерьез задумывался о соблазнах криминальной деятельности:
«Кирилка, как большой, матюкнулся и, сплюнув, отвернулся в сторону. Поглядел на Волгу, на синие дремучие леса и с напускной беззаботностью сказал:
– С отцом разодрался… Домой больше жить не пойду.
– Та-ак, в какую же путину ударишься?
– Воровать пойду…
– И думать забудь, – сказал Игнат, – воровство самое распоследнее дело.
– Как-никак, а все лучше, чем христарадничать идти… – В его памяти всплыли завидные картинки сытой и пьяной жизни слободских воров. – Вон Афонька Булыга, Мишка Горбач по ширме ударяют, а живут как? Распишутся по разу и неделю гуляют».
(Артем Веселый, «Первая получка»).
Но настала революция.
Хотя и революция… что же: побегавший по митингам Николай, одуревший от свободы равенства и братства, соблазненный красивыми словами и франтоватым обликом говоривших, - примкнул к анархистам: красный бант носить, вино пить и социалистом слыть показалось делом правильным. Глаза парню открыли набиравшие силу большевики на том же Трубочном заводе, на котором в ту пору фрезеровщиком работал сам Валериан Куйбышев, «избавленный» от ссылки в Туруханский край Февральской революцией.
В 2024 году, 29 сентября, исполняется 125 лет со дня рождения Артёма Весёлого (настоящее имя Николай Иванович Кочкуров) - советского писателя.
Уже в марте 1917 года Н. Кочкуров вступил в РСДРП(б). Оставался «разнорабочим» - разносил листовки, срывал меньшевистские лозунги, распространял газету «Приволжская правда». Редактор газеты Алексей Митрофанов привлёк его и к написанию заметок и статей. Николай сутками не выходил из редакции, совмещенной с городским комитетом большевиков. Здесь состоялась его встреча с чешским писателем Ярославом Гашеком, ставшим в Москве коммунистом и отправленным на партийную работу в Самару, где он вёл среди чехов и словаков агитацию против эвакуации во Францию, а также призывал их вступать в Красную Армию. (К концу мая чешско-сербский отряд Гашека насчитывал 120 бойцов, которые принимали участие в боях с белочехами и успешно подавили анархистский мятеж в Самаре).
Юный Кочкуров весьма горячо спорил с Гашеком о будущем литературы и даже, горячась, призывал «сбросить с парохода современности» Пушкина с Толстым и всю прочую «господскую» культуру.
В декабре 1917 года Н. Кочкуров сам отправился защищать Самару от мятежных войск Чехословацкого легиона. В составе боевой дружины коммунистов он принимал участие в решающей битве разрозненных красных отрядов с белочехами у Липягов 4 июня 1918 года. Небольшая группа из его дружины вместе с Северным летучим отрядом моряков с Балтийского флота были единственными из советских частей, кто не обратился в бегство. Моряки погибли все до одного, сам Николай был ранен и спасся, добравшись до Самары вплавь через Татьянку, Дубовый ерик, Орлово озеро, Говнюшку и Сухую Самарку.
Второй раз Николая ранили в оборонительном сражении у Самары накануне взятия города, 7 июня. В очерке «Сильнее смерти» он позже напишет о том, что ощутил «смерть вот совсем близко», и желание защитить «призрак революции, светлый, как утренняя заря», от «полчищ прислужников капитала».
Он чудом избежал расстрела после того, как 8 июня 1918 года Самару захватили войска Чехословацкого корпуса. Раненый, Николай лежал в городской больнице.
«Минута, другая – и с угла Заводской и Уральской улиц, по квадратам кварталов, чехи стали быстро распространяться по городу. На подмогу им из тёмных щелей вылезли лабазники, эсерствующие юнцы, чёрная сотня и офицеры подпольной организации…
Волна террора обрушилась на город.
Захваченных в плен бойцов пачками расстреливали на косе, у плашкоутного моста, у вокзала, в Запанской слободке; топили в Волге и Самарке, вылавливали по дворам и предавали самосуду».
…Он сказался больным малярией – офицер-чех, вместе с солдатами вытаскивавший красноармейцев в бинтах на больничный двор для расстрела, поверил и не тронул. Вечером того же дня отец вывез сына из больницы, и несколько месяцев Николай, залечивая рану, скрывался на даче у знакомой актрисы Эмилии Мундецен, жены местного партийного работника, а потом перешёл линию фронта.
В 1919 добровольцем Н. Кочкуров ушёл на деникинский фронт, затем был матросом Черноморского флота (1922). Был ЧОНовцем, служил в ЧК. В 1922 поступил учиться в ВЛХИ, затем в МГУ - оба ВУЗа не закончил.
Активно писать Н. Кочкуров, уже вовсю пользовавшийся псевдонимами «Пожилинский мужик», «Кочкуров», «Сидор Веселый», «Артем Невеселый» и другими, начал с 1918 года в самарской печати. В 1919 году в Туле на посту редактора с сентября по декабрь выпустил 22 номера большевистской газеты «Красный пахарь».
В доме своего тульского друга А. Глебова-Котельникова, ставшего известным драматургом, написал рассказ «Масленица». В газете «Коммунар» и тульском журнале «Пролетарское строительство» были напечатаны его рассказы «Молодой полк», «Под черным крылом», «Расстрел» и другие.
Художественный портрет Н.И. Кочкурова той поры запечатлен в пьесе А. Глебова «Наши дни» - он выведен под именем Коли Кунгурова, «редактора газеты из крестьян».
Обосновавшись в Москве, Артем Веселый сотрудничал в РОСТА, был в числе организаторов известного литобъединения «Перевал», непродолжительно состоял в РАПП.
Он признавался любимой девушке:
«Сегодня я ничто. Сегодня я косноязычен, не выдавлю из души ничего, кроме банальных слов «милая» — «дорогая»… Но, может быть, завтра я создам сказку, которой будут восхищаться многие будущие поколения. Может быть, я пропою тебе песнь, которая тысячезвучным эхом покатится по ребрам веков. Может быть, я скажу слово, которое будет переходить из уст в уста всех народов»…
О себе ей же сообщал:
«Член РКСМ. Ношу брюки галифе. Пробор всегда аккуратно расчесан. Через день на углу чищу ботинки. Обедаю один раз в два или три дня. Завтраков и ужинов не признаю принципиально».
А. Веселый печатал свои рассказы, повести и романы в крупных советских журналах. Его произведения по стилистике сравнивали с творчеством невероятно популярного тогда Бориса Пильняка. Осенью 1921 в журнале «Красная новь» (№ 3) была напечатана его первая драма «Мы», позднее в том же журнала опубликован его рассказ «Масленица». Известность Артему Веселому принесли произведения «Реки огненные» (1923), «Дикое сердце» (1924), «Вольница» (1924), роман «Страна родная» (1925—1926), «Россия, кровью умытая» (1927—1928) — его самое значительное произведение о гражданской войне.
Время от времени писатель приезжал в родную Самару в журналистские командировки, пропагандировал здесь «устную газету» и даже организовывал по собственному почину сельскохозяйственную коммуну в Бузулукском уезде. Много общался с местными писателями – вскоре это обстоятельство «аукнулось» очень горько.
В середине 1930-х годов писатель собирал частушки в Среднем Поволжье, и по итогам экспедиции опубликовал сборник «Частушки колхозных деревень». Из издания был полностью изъят раздел с хулиганскими, кулацкими и воровскими четверостишиями, и вышедший сборник был подвергнут разгромной критике, назван «подделкой, подчас играющей на руку классовому врагу». Вслед за этим, почуявшие команду «фас» критики назвали роман «Россия, кровью умытая» «клеветнической книгой». «Разжег» советский историк Р. М. Шпунт, ничуть не смутившийся тем, что роман переиздавался уже четыре раза, и опубликовавший в газете «Комсомольская правда» статью «Клеветническая книга. О романе А. Весёлого “Россия, кровью умытая”». Автора романа обвинили в превознесении партизанщины и, соответственно, в очернительстве коммунистов. (Как под копирку подобные обвинения в адрес «Конармии» и ее автора довели до расстрельной стенки Исаака Бабеля – чуть позже Артема Веселого).
В 1937 году в октябре Артема Веселого арестовали по «делу куйбышевских литераторов». Н. И. Ежов доложил Сталину о «раскрытии» «террористической организации» во главе с писателями Артемом Весёлым и Виктором Багровым. Этих двух объявили «главарями». И расстреляли весной 1938 года.
Другие «террористы» - известные в Куйбышеве поэты, прозаики и литературные критики Влас Иванов-Паймен, Иосиф Машбиц-Веров, Лев Финк, Арсений Рутько, и даже Лев Правдин, якобы намеревавшийся «к первомайской демонстрации приехать в Москву, пройти с демонстрантами мимо мавзолея, бросить на трибуны букет цветов с замаскированной внутри бомбой и убить Вячеслава Михайловича Молотова», отделались лагерными сроками и в дальнейшем вернулись к творческой деятельности.
На восемь лет была осуждена третья жена писателя, Людмила Иосифовна Борисевич. В 1948 году была репрессирована первая жена Артема Веселого, Гитя Григорьевна Лукацкая. В 1949 году были арестованы дочери писателя от первого брака, Заяра и Гайра, получившие по 5 лет.
В 1956 Артем Веселый и его родные были реабилитированы. Гайра и Заяра оставили объёмные воспоминания об отце, причем Гайра, скончавшаяся только в конце прошлого года, до последних дней работала над библиографией Артёма Веселого.
«Не десять, не двадцать и не тридцать годов живет каждый из нас. Десятки, сотни, тысячи, десятки и сотни тысяч веков за нашими спинами… И наши предки в своих натурах уже носили нас, и мы сейчас носим зёрна их характеров и привычек.
В мирозданьи всё проходяще, всё текуче и всё вечно».
(Артем Веселый, «Осеннее»).
При подготовке публикации использованы материалы ВОУНБ им. М. Горького.
