Творчество Надсона неразрывно связано с его биографией – так же, как у многих поэтов, однако в случае с Семёном Яковлевичем – в превосходной степени
«Я вчера ещё рад был отречься от счастья…
Я презреньем клеймил этих сытых людей,
Променявших туманы и холод ненастья
На отраду и ласку весенних лучей…
Я твердил, что, покуда на свете есть слёзы
И покуда царит непроглядная мгла,
Бесконечно постыдны заботы и грёзы
О тепле и довольстве родного угла…
А сегодня – сегодня весна золотая,
Вся в цветах, и в моё заглянула окно,
И забилось усталое сердце, страдая,
Что так бедно за этим окном и темно.
Милый взгляд, мимолетного полный участья,
Грусть в прекрасных чертах молодого лица –
И безумно, мучительно хочется счастья,
Женской ласки, и слёз, и любви без конца!»
(Семен Надсон, «Я вчера ещё рад был»)
Творчество Надсона неразрывно связано с его биографией – так же, как у многих поэтов, однако в случае с Семёном Яковлевичем – в превосходной степени. Трагические обстоятельства жизни, ранняя смерть, – он скончался в возрасте 24 лет, будучи моложе обожаемого им Лермонтова, – и, главное, стопроцентное попадание в унисон с настроениями эпохи, полное созвучие с атмосферой неопределенности, «безвременья», разочарований и пессимизма сделали Надсона кумиром молодёжи, бесконечно ценившей творческое кредо поэта: «Я плачу с плачущим, со страждущим страдаю, и утомлённому я руку подаю!».
В этом году, 14 декабря, исполняется 160 лет со дня рождения Семёна Яковлевича Надсона.
Сегодняшнему поколению трудно представить масштаб той популярности в среде образованной молодёжи, что окружала Надсона. На наш взгляд, проиллюстрировать её поможет нижеследующий отрывок из «Истории моей жизни» Алексея Свирского – писателя, вдосталь поскитавшегося с сиротского детства по разным уголкам Империи. Описываемый им эпизод относится к периоду, когда Свирский-подросток являлся «рассказчиком окрестностей» – был подручным у «междугородних» извозчиков в Крыму: таскал баулы пассажиров и развлекал их в дороге рассказами о достопримечательностях, щедро разбавляя их собственными выдумками.
«Сегодняшний пассажир для Миши не представляет особенного интереса, но ему нужно вернуть Цыбульскому поданный сегодня экипаж. Приезжий занимает рублёвый номер, ничего не заказывает из ресторана, и сопровождает его просто одетая девица с гладкой причёской и печальным лицом. Коридорный Федька выносит чемодан и корзину, тяжёлую, набитую книгами.
– Бары из-под нары… По гривеннику на чай отсыпают… Вот здорово!..
Данила сердито расправляет бороду и, крякнув, натягивает вожжи.
Из гостиницы выходит человек с небольшой чёрной бородкой, с длинными волосами, бледнолицый, с большими грустными глазами. Его ведёт под руку молодая спутница. Несмотря на тёплый день, на плечах пассажира висит тяжёлый клетчатый плед. Сразу видно – везём больного.
Всю дорогу молчим. Пассажир кашляет, выделяя густую мокроту.
Спутница белым платком вытирает ему рот.
Этих господ ничто не интересует. Они ни о чём не спрашивают и ничего не хотят знать.
В Байдарах, выполняя свои обязанности, предлагаю, пока перепрягут лошадей, взойти на ворота. Выслушав моё предложение, пассажир взглядывает на меня чёрными тёплыми глазами и спрашивает:
– Это недалеко отсюда?
– Нет, вот они…
– Нельзя, нельзя, – вмешивается спутница, – там дует…
Едем дальше. Вот и Мисхор, Спускаемся по твердому узкому шоссе шагом. Сползаем по крутым зигзагам дороги и приближаемся к Ореанде.
– Глянъ-кась, никак царь приехал… Что-то народу собралось подле Ливадии, – говорит мне Данила.
Вглядываюсь и вижу большую толпу людей, длинной шеренгой растянувшихся вдоль дороги. Подъезжаем ближе, и сразу догадываюсь, что собравшиеся встречают нас.
Вижу молодые лица, горящие глаза, приветственные улыбки и живые цветы. Здесь гимназисты старших классов, гимназистки, студенты, всевозможные школьники и даже офицеры…
Нас приветствуют. Машут шляпами. Бросают в коляску цветы и низко кланяются.
Оглядываюсь на пассажира. Он снимает шляпу, улыбается, а в глазах искрятся взволнованная радость и счастье. Он тоже кланяется и худой белой рукой поправляет чёрные пряди волос, падающие на его высокий чистый лоб, покрытый мелкими каплями пота. Сотни рук приветственно машут нам. Живые улыбки, сверкающие молодые зубы и цветы, цветы без конца… Свежими розами устлан наш путь…
Никогда и никого ещё так здесь не встречали. Незамеченной проехала королева Наталия, и никто не улыбался Ротшильду, а тут бедняк, больной, дающий гривенники на-чай, – и вдруг такая встреча! Замечаю слезы в серых глазах спутницы…
Но кто он? Почему такая честь?
В Ялте встреча принимает грандиозные размеры. Толпа запружает всю набережную, и мы подвигаемся шагом.
Снова цветы и радостные улыбки. У больного лицо покрывается румянцем. Восторг толпы всё ещё волнует пассажира, но в его чёрных влажных глазах я замечаю усталость.
Согласно распоряжению Миши, везу моего пассажира к Цыбульскому.
Спутница заявляет, что больной чувствует себя плохо и просит меня и хозяина дачи помочь ей отвести больного в комнату. Приезжий впадает в забытьё. Осторожно дотрагиваюсь да его сухой, костлявой руки, помогая ему выйти из коляски.
– Какая была встреча! – говорю я Цибульскому, оставшись с ним наедине. – Вы не знаете, кто он? Почему его так чествуют?
– А кто его знает… Фамилия ему Надсон, а где служит – неизвестно…
Мне это имя тоже ничего не говорит, и я с досадой пожимаю плечами...»
…Молодёжь конца XIX – начала XX века буквально сметала с прилавков книжных магазинов сборники стихов Надсона – несмотря на то, что к тому времени автор уже давно был в могиле, а серьёзные критики оперировали в публичном пространстве пренебрежительным неологизмом «надсоновщина».
Но.
«Вглядываясь в лицо вечного юноши – Надсона, я изумляюсь одновременно настоящей огненностью этих черт и совершенной их невыразительностью, почти деревянной простотой. Не такова ли вся книга? Не такова ли эпоха ?..
Не смейтесь над надсоновщиной – это загадка русской культуры и в сущности непонятый её звук, потому что мы-то не понимаем и не слышим, как понимали и слышали они», – написал Осип Мандельштам, представлять которого, полагаем, не надо.
«Начнём с начала, если это для кого-нибудь интересно. История моего рода, до моего появления на свет – область очень мало известная для меня. Подозреваю, что мой прадед или прапрадед был еврей. Деда и отца помню очень мало. Слышал только, что отец мой, надворный советник Яков Семенович Надсон, очень любил пение и музыку, это и я от него унаследовал. Иногда мне кажется, что, сложись иначе обстоятельства моего детства, я был бы музыкантом. Но в целом история моего детства – грустная и тёмная». Так начиналась автобиография одного из самых известных поэтов России второй половины XIX века Семёна Яковлевича Надсона.
Да, уж, темнее некуда: Семён родился в Петербурге и уже через год с небольшим остался без отца: надворный советник, из выкрестов, Яков Семёнович Надсон, лишившись рассудка, отправился к праотцам. Беременная мать мальчика Антонина Степановна, из рода небезызвестных Мамонтовых, подалась в Киев, где устроилась экономкой и гувернанткой. Через семь лет вдова с двумя детьми вернулась в столицу, где вышла замуж, тяжело заболела чахоткой и вновь переехала с новым супругом в Киев. Семейного счастья не случилось: отчим Семёна лишился рассудка и, после очередного семейного скандала, добровольно нашёл смерть в петле. После чего опять вдова вновь вернулась под крыло братьев в Петербург. В 1872 году мать будущего поэта умерла, двоих детей несчастного семейства разлучили дядья – Семёна воспитывает Илья Степанович Мамонтов, и делает это хорошо, вот только юноша записал в дневнике: «Когда во мне, ребенке, страдало оскорбленное я "Опять начинается жидовская комедия", – c нечеловеческой жестокостью оскорбляя во мне память отца».
Дело в том, что братья Мамонтовы оба брака сестры считали «неудачными», а первый из них, «с каким-то жидовским выкрестом», и просто позорным. Дядья убеждали Надсона, что «позорное пятно еврейства он сможет смыть только военной службой, что это для него единственный выход...».
По завершении гимназического курса в 1879 году Надсон поступил в Павловское военное училище, записав в дневнике: «Мне ненавистны так называемые военные науки».
…Семён учился ещё в пятом классе гимназии, когда были напечатаны его первые стихи. Тогда же он страстно влюбился в сестру своего одноклассника Наталью Дешевову. Но она внезапно умерла – чахотка сгубила её за короткое время. …И вот романтичный и впечатлительный юноша, не отличавшийся физической силой и ловкостью, болезненный и вместе с тем самолюбивый и легко ранимый, попал в казарму военного училища. Именно там, на холодном плацу, Надсон подхватил «болезнь груди», которая впоследствии его более не оставляла.
В Петербурге стихи Надсона появились в «Отечественных записках», а затем и в других журналах. Участие и интерес к Семёну проявил Алексей Плещеев. Казалось, жизнь налаживается, но 14 декабря 1882 года Надсон написал Плещееву: «Пишу к Вам в день для меня знаменательный: сегодня мне 20 лет, но нет никого на всём белом свете, кто бы вспомнил об этом и прислал бы мне тёплую весточку и тёплые пожелания. Это, конечно, пустяки, и когда они есть, их не ценишь, но лишение их тяжело…».
Выйдя из училища подпоручиком, Надсон служил в Кронштадте. Тяжело больной, два года тянул он эту лямку до отставки. Он готовился стать народным учителем, но ему предложили место секретаря в редакции «Недели», и он с радостью согласился.
Здоровье поэта стремительно ухудшалось, доктора рекомендовали юг Франции, и литературный фонд выделил на это 500 рублей – в 1885 году, после первого издания книги стихов, Надсон весь гонорар за неё вернул фонду в счёт этого долга. Поклонники таланта Надсона, – а их становилось с каждым днём всё больше, – сумели собрать дополнительно благотворительные средства. Это позволило поэту около года провести за границей и пользоваться услугами лучших врачей. Несколько тяжёлых операций одна за другой в течение года то давали какое-то улучшение и вселяли надежду, то вновь отнимали её. Надсон страдал физически, нервы его были истощены до предела. И в Петербург он вернулся обессилевшим и безнадежно больным…
Вышедший в 1885 году первый сборник стихов Надсона, посвященный «Н. М. Д.», – его трагической любви, – пользовался большим успехом и был несколько раз переиздан в течение двух лет. Ему была присуждена Пушкинская премия.
…Уход поэта из жизни ускорила и травля, устроенная на страницах прессы. Дело в том, что Надсон в одном из фельетонов резко выступил против журналиста-«черносотенца» Буренина. Тот не задержался с ответом и изверг на страницы «Нового времени»: «...Надсон жалкий паразит, представляющийся больным, умирающим, калекой, калекой, чтобы жить за счёт благотворительности».
Виктор Буренин, начавший травлю тяжелобольного поэта, вовсе не был одинок. Так, к примеру, малоизвестный киевский поэт Бердяев, печатавшийся под псевдонимом Аспид, ранее написал антисемитский пародийный эпос «Надсониада», в котором высмеивал Надсона и редакцию «Зари», где он печатался.
Выпады Буренина в целом были направлены не только против лично Надсона. На примере Надсона ярый юдофоб охарактеризовал «стихотворцев-евреев» как «поставщиков рифмованной риторики», которые «смело воображают, что они крупные поэты, и считают своим долгом представиться перед взором читателей со всякими пустяками, которые выходят из-под их плодовитых перьев». В следующей статье, продолжая свою теорию о еврейских поэтах опять же на примере Надсона, он объявил Семёна «наиболее выразительным представителем» «куриного пессимизма»: «Маленький поэтик, сидящий на насесте в маленьком курятнике, вдруг проникается фантазией, что этот курятник представляет "весь мир"». В последней из статей против Надсона объектом нападок стала бескорыстно ухаживавшая за Семёном в послеоперационный период Мария Валентиновна Ватсон, редактор почти всех его работ. Заботу «миссис Ватсон» Буренин назвал «лживым прикрытием истерической похоти». В этой его сатире Надсон был выведен под видом «еврейского рифмоплета Чижика, чью животную страсть удовлетворяет грубая перезрелая матрона».
…Номер «Нового времени» с издевательскими обвинениями пришёл к Надсону, когда поэт был уже на смертном одре. В своём предсмертном письме он писал: «Если б он говорил обо мне, как о поэте, я не обратил бы никакого внимания на его отзывы… Но он глумится над моей личностью, над моими отношениями к близким мне людям, над посвящением моей книги. Он возводит на меня самые нелепые и неправдоподобные клеветы, делает для меня из литературной полемики дело чести. Игнорировать это дольше я не имею права… Я должен буду сам ехать в Петербург, чтобы своими слабыми силами отстаивать свою честь».
Но сделать это Надсон уже не смог: 19 января 1887 года, на 25-м году жизни он скончался от туберкулезного воспаления мозга.
Когда из Ялты в Петербург привезли тело Надсона, когда хоронили его на Волковом кладбище (в нескольких шагах от могил Добролюбова и Белинского), куда гроб с телом из порта несли на руках – прощание с поэтом вылились в тысячную манифестацию. Неоднократно в речах проводились аналогии между его гибелью и гибелью Пушкина – в смерти обоих клевета и оскорбления играли важную роль. При огромном стечении народа читались стихи поэта. Во всех журналах и газетах – петербургских, московских, киевских, одесских, ташкентских были напечатаны некрологи, отзывы о нём. В Петербургском университете профессор О. Ф. Миллер вместо лекции прочёл студентам реферат, посвящённый памяти покойного.
Владислав Ходасевич писал: «В поэзии различимы два течения – песни о бытии и песни о быте. Первые можно назвать песнями веры, вторые – песнями любви. Надсона с уверенностью можно отнести к поэтам второй категории. Всегда обращённый лицом к окружающей жизни, ради неё поющий и из неё черпающий своё вдохновение, участник, а не созерцатель её, Надсон не хотел и не мог равнодушно внимать добру и злу. Он призывал: – «Дружно за работу на борьбу с пороком…», «Вперёд за мир и за людей…» Он был властителем эмоций, чувств. Он более говорил сердцу, нежели мозгу и глубже волновал темпераменты, чем умы. Вот отсюда и громадный успех его выступлений. Как много слёз было пролито над его стихами, с каким увлечением они читались и с каким благоговением произносилось его имя!!!».
После трагической кончины Надсона его популярность возросла необычайно. Однотомник его стихов до 1917 года переиздавался 29 раз. Напевность и музыкальность его стихов вдохновила композиторов Кюи, Рахманинова, Балабанова, Спендиарова на создание песен и романсов: «В тени задумчивого сада», «В роще зелёной, над тихой рекой», «Грезы» и другие.
…Потом феномен Надсона назвали литературным недоразумением. В советские времена пессимистичные мотивы стихов Надсона ко двору не пришлись , и быстренько все забыли, что современники ставили его в один ряд с Пушкиным и Некрасовым. Что его стихами восхищались Брюсов и Маяковский. Строчки из стихов Надсона давно «ушли в народ» и никто сегодня не помнит их автора.
«Бедный ребёнок, – она некрасива!
То-то и в школе и дома она
Так несмела, так всегда молчалива,
Так не по-детски тиха и грустна!
Зло над тобою судьба подшутила:
Острою мыслью и чуткой душой
Щедро дурнушку она наделила, –
Не наделила одним – красотой...
Ах, красота – это страшная сила!..»
(Семен Надсон, «Дурнушка»)
«Завеса сброшена: ни новых увлечений,
Ни тайн заманчивых, ни счастья впереди;
Покой оправданных и сбывшихся сомнений,
Мгла безнадежности в измученной груди...
Как мало прожито – как много пережито!
Надежды светлые, и юность, и любовь...
И всё оплакано... осмеяно... забыто,
Погребено – и не воскреснет вновь!
Я в братство веровал, но в чёрный день невзгоды
Не мог я отличить собратьев от врагов;
Я жаждал для людей познанья и свободы, –
А мир – всё тот же мир бессмысленных рабов;
На грозный бой со злом мечтал я встать сурово
Огнём и правдою карающих речей, –
И в храме истины – в священном храме слова,
Я слышу оргию крикливых торгашей!..
Любовь на миг... любовь – забава от безделья,
Любовь – не жар души, а только жар в крови,
Любовь – больной кошмар, тяжёлый чад похмелья –
Нет, мне не жаль её, промчавшейся любви!..
Я не о ней мечтал бессонными ночами,
И не она тогда явилась предо мной,
Вся – мысль, вся – красота, увитая цветами,
С улыбкой девственной и девственной душой!..
Бедна, как нищая, и как рабыня лжива,
В лохмотья яркие пестро наряжена –
Жизнь только издали нарядна и красива,
И только издали влечёт к себе она.
Но чуть вглядишься ты, чуть встанет пред тобою
Она лицом к лицу – и ты поймёшь обман
Её величия, под ветхой мишурою,
И красоты её – под маскою румян».
(Семен Надсон, «Завеса сброшена»)
При подготовке публикации использованы материалы ВОУНБ им. М. Горького
Я презреньем клеймил этих сытых людей,
Променявших туманы и холод ненастья
На отраду и ласку весенних лучей…
Я твердил, что, покуда на свете есть слёзы
И покуда царит непроглядная мгла,
Бесконечно постыдны заботы и грёзы
О тепле и довольстве родного угла…
А сегодня – сегодня весна золотая,
Вся в цветах, и в моё заглянула окно,
И забилось усталое сердце, страдая,
Что так бедно за этим окном и темно.
Милый взгляд, мимолетного полный участья,
Грусть в прекрасных чертах молодого лица –
И безумно, мучительно хочется счастья,
Женской ласки, и слёз, и любви без конца!»
(Семен Надсон, «Я вчера ещё рад был»)
Творчество Надсона неразрывно связано с его биографией – так же, как у многих поэтов, однако в случае с Семёном Яковлевичем – в превосходной степени. Трагические обстоятельства жизни, ранняя смерть, – он скончался в возрасте 24 лет, будучи моложе обожаемого им Лермонтова, – и, главное, стопроцентное попадание в унисон с настроениями эпохи, полное созвучие с атмосферой неопределенности, «безвременья», разочарований и пессимизма сделали Надсона кумиром молодёжи, бесконечно ценившей творческое кредо поэта: «Я плачу с плачущим, со страждущим страдаю, и утомлённому я руку подаю!».
В этом году, 14 декабря, исполняется 160 лет со дня рождения Семёна Яковлевича Надсона.
Сегодняшнему поколению трудно представить масштаб той популярности в среде образованной молодёжи, что окружала Надсона. На наш взгляд, проиллюстрировать её поможет нижеследующий отрывок из «Истории моей жизни» Алексея Свирского – писателя, вдосталь поскитавшегося с сиротского детства по разным уголкам Империи. Описываемый им эпизод относится к периоду, когда Свирский-подросток являлся «рассказчиком окрестностей» – был подручным у «междугородних» извозчиков в Крыму: таскал баулы пассажиров и развлекал их в дороге рассказами о достопримечательностях, щедро разбавляя их собственными выдумками.
«Сегодняшний пассажир для Миши не представляет особенного интереса, но ему нужно вернуть Цыбульскому поданный сегодня экипаж. Приезжий занимает рублёвый номер, ничего не заказывает из ресторана, и сопровождает его просто одетая девица с гладкой причёской и печальным лицом. Коридорный Федька выносит чемодан и корзину, тяжёлую, набитую книгами.
– Бары из-под нары… По гривеннику на чай отсыпают… Вот здорово!..
Данила сердито расправляет бороду и, крякнув, натягивает вожжи.
Из гостиницы выходит человек с небольшой чёрной бородкой, с длинными волосами, бледнолицый, с большими грустными глазами. Его ведёт под руку молодая спутница. Несмотря на тёплый день, на плечах пассажира висит тяжёлый клетчатый плед. Сразу видно – везём больного.
Всю дорогу молчим. Пассажир кашляет, выделяя густую мокроту.
Спутница белым платком вытирает ему рот.
Этих господ ничто не интересует. Они ни о чём не спрашивают и ничего не хотят знать.
В Байдарах, выполняя свои обязанности, предлагаю, пока перепрягут лошадей, взойти на ворота. Выслушав моё предложение, пассажир взглядывает на меня чёрными тёплыми глазами и спрашивает:
– Это недалеко отсюда?
– Нет, вот они…
– Нельзя, нельзя, – вмешивается спутница, – там дует…
Едем дальше. Вот и Мисхор, Спускаемся по твердому узкому шоссе шагом. Сползаем по крутым зигзагам дороги и приближаемся к Ореанде.
– Глянъ-кась, никак царь приехал… Что-то народу собралось подле Ливадии, – говорит мне Данила.
Вглядываюсь и вижу большую толпу людей, длинной шеренгой растянувшихся вдоль дороги. Подъезжаем ближе, и сразу догадываюсь, что собравшиеся встречают нас.
Вижу молодые лица, горящие глаза, приветственные улыбки и живые цветы. Здесь гимназисты старших классов, гимназистки, студенты, всевозможные школьники и даже офицеры…
Нас приветствуют. Машут шляпами. Бросают в коляску цветы и низко кланяются.
Оглядываюсь на пассажира. Он снимает шляпу, улыбается, а в глазах искрятся взволнованная радость и счастье. Он тоже кланяется и худой белой рукой поправляет чёрные пряди волос, падающие на его высокий чистый лоб, покрытый мелкими каплями пота. Сотни рук приветственно машут нам. Живые улыбки, сверкающие молодые зубы и цветы, цветы без конца… Свежими розами устлан наш путь…
Никогда и никого ещё так здесь не встречали. Незамеченной проехала королева Наталия, и никто не улыбался Ротшильду, а тут бедняк, больной, дающий гривенники на-чай, – и вдруг такая встреча! Замечаю слезы в серых глазах спутницы…
Но кто он? Почему такая честь?
В Ялте встреча принимает грандиозные размеры. Толпа запружает всю набережную, и мы подвигаемся шагом.
Снова цветы и радостные улыбки. У больного лицо покрывается румянцем. Восторг толпы всё ещё волнует пассажира, но в его чёрных влажных глазах я замечаю усталость.
Согласно распоряжению Миши, везу моего пассажира к Цыбульскому.
Спутница заявляет, что больной чувствует себя плохо и просит меня и хозяина дачи помочь ей отвести больного в комнату. Приезжий впадает в забытьё. Осторожно дотрагиваюсь да его сухой, костлявой руки, помогая ему выйти из коляски.
– Какая была встреча! – говорю я Цибульскому, оставшись с ним наедине. – Вы не знаете, кто он? Почему его так чествуют?
– А кто его знает… Фамилия ему Надсон, а где служит – неизвестно…
Мне это имя тоже ничего не говорит, и я с досадой пожимаю плечами...»
…Молодёжь конца XIX – начала XX века буквально сметала с прилавков книжных магазинов сборники стихов Надсона – несмотря на то, что к тому времени автор уже давно был в могиле, а серьёзные критики оперировали в публичном пространстве пренебрежительным неологизмом «надсоновщина».
Но.
«Вглядываясь в лицо вечного юноши – Надсона, я изумляюсь одновременно настоящей огненностью этих черт и совершенной их невыразительностью, почти деревянной простотой. Не такова ли вся книга? Не такова ли эпоха ?..
Не смейтесь над надсоновщиной – это загадка русской культуры и в сущности непонятый её звук, потому что мы-то не понимаем и не слышим, как понимали и слышали они», – написал Осип Мандельштам, представлять которого, полагаем, не надо.
«Начнём с начала, если это для кого-нибудь интересно. История моего рода, до моего появления на свет – область очень мало известная для меня. Подозреваю, что мой прадед или прапрадед был еврей. Деда и отца помню очень мало. Слышал только, что отец мой, надворный советник Яков Семенович Надсон, очень любил пение и музыку, это и я от него унаследовал. Иногда мне кажется, что, сложись иначе обстоятельства моего детства, я был бы музыкантом. Но в целом история моего детства – грустная и тёмная». Так начиналась автобиография одного из самых известных поэтов России второй половины XIX века Семёна Яковлевича Надсона.
Да, уж, темнее некуда: Семён родился в Петербурге и уже через год с небольшим остался без отца: надворный советник, из выкрестов, Яков Семёнович Надсон, лишившись рассудка, отправился к праотцам. Беременная мать мальчика Антонина Степановна, из рода небезызвестных Мамонтовых, подалась в Киев, где устроилась экономкой и гувернанткой. Через семь лет вдова с двумя детьми вернулась в столицу, где вышла замуж, тяжело заболела чахоткой и вновь переехала с новым супругом в Киев. Семейного счастья не случилось: отчим Семёна лишился рассудка и, после очередного семейного скандала, добровольно нашёл смерть в петле. После чего опять вдова вновь вернулась под крыло братьев в Петербург. В 1872 году мать будущего поэта умерла, двоих детей несчастного семейства разлучили дядья – Семёна воспитывает Илья Степанович Мамонтов, и делает это хорошо, вот только юноша записал в дневнике: «Когда во мне, ребенке, страдало оскорбленное я "Опять начинается жидовская комедия", – c нечеловеческой жестокостью оскорбляя во мне память отца».
Дело в том, что братья Мамонтовы оба брака сестры считали «неудачными», а первый из них, «с каким-то жидовским выкрестом», и просто позорным. Дядья убеждали Надсона, что «позорное пятно еврейства он сможет смыть только военной службой, что это для него единственный выход...».
По завершении гимназического курса в 1879 году Надсон поступил в Павловское военное училище, записав в дневнике: «Мне ненавистны так называемые военные науки».
…Семён учился ещё в пятом классе гимназии, когда были напечатаны его первые стихи. Тогда же он страстно влюбился в сестру своего одноклассника Наталью Дешевову. Но она внезапно умерла – чахотка сгубила её за короткое время. …И вот романтичный и впечатлительный юноша, не отличавшийся физической силой и ловкостью, болезненный и вместе с тем самолюбивый и легко ранимый, попал в казарму военного училища. Именно там, на холодном плацу, Надсон подхватил «болезнь груди», которая впоследствии его более не оставляла.
В Петербурге стихи Надсона появились в «Отечественных записках», а затем и в других журналах. Участие и интерес к Семёну проявил Алексей Плещеев. Казалось, жизнь налаживается, но 14 декабря 1882 года Надсон написал Плещееву: «Пишу к Вам в день для меня знаменательный: сегодня мне 20 лет, но нет никого на всём белом свете, кто бы вспомнил об этом и прислал бы мне тёплую весточку и тёплые пожелания. Это, конечно, пустяки, и когда они есть, их не ценишь, но лишение их тяжело…».
Выйдя из училища подпоручиком, Надсон служил в Кронштадте. Тяжело больной, два года тянул он эту лямку до отставки. Он готовился стать народным учителем, но ему предложили место секретаря в редакции «Недели», и он с радостью согласился.
Здоровье поэта стремительно ухудшалось, доктора рекомендовали юг Франции, и литературный фонд выделил на это 500 рублей – в 1885 году, после первого издания книги стихов, Надсон весь гонорар за неё вернул фонду в счёт этого долга. Поклонники таланта Надсона, – а их становилось с каждым днём всё больше, – сумели собрать дополнительно благотворительные средства. Это позволило поэту около года провести за границей и пользоваться услугами лучших врачей. Несколько тяжёлых операций одна за другой в течение года то давали какое-то улучшение и вселяли надежду, то вновь отнимали её. Надсон страдал физически, нервы его были истощены до предела. И в Петербург он вернулся обессилевшим и безнадежно больным…
Вышедший в 1885 году первый сборник стихов Надсона, посвященный «Н. М. Д.», – его трагической любви, – пользовался большим успехом и был несколько раз переиздан в течение двух лет. Ему была присуждена Пушкинская премия.
…Уход поэта из жизни ускорила и травля, устроенная на страницах прессы. Дело в том, что Надсон в одном из фельетонов резко выступил против журналиста-«черносотенца» Буренина. Тот не задержался с ответом и изверг на страницы «Нового времени»: «...Надсон жалкий паразит, представляющийся больным, умирающим, калекой, калекой, чтобы жить за счёт благотворительности».
Виктор Буренин, начавший травлю тяжелобольного поэта, вовсе не был одинок. Так, к примеру, малоизвестный киевский поэт Бердяев, печатавшийся под псевдонимом Аспид, ранее написал антисемитский пародийный эпос «Надсониада», в котором высмеивал Надсона и редакцию «Зари», где он печатался.
Выпады Буренина в целом были направлены не только против лично Надсона. На примере Надсона ярый юдофоб охарактеризовал «стихотворцев-евреев» как «поставщиков рифмованной риторики», которые «смело воображают, что они крупные поэты, и считают своим долгом представиться перед взором читателей со всякими пустяками, которые выходят из-под их плодовитых перьев». В следующей статье, продолжая свою теорию о еврейских поэтах опять же на примере Надсона, он объявил Семёна «наиболее выразительным представителем» «куриного пессимизма»: «Маленький поэтик, сидящий на насесте в маленьком курятнике, вдруг проникается фантазией, что этот курятник представляет "весь мир"». В последней из статей против Надсона объектом нападок стала бескорыстно ухаживавшая за Семёном в послеоперационный период Мария Валентиновна Ватсон, редактор почти всех его работ. Заботу «миссис Ватсон» Буренин назвал «лживым прикрытием истерической похоти». В этой его сатире Надсон был выведен под видом «еврейского рифмоплета Чижика, чью животную страсть удовлетворяет грубая перезрелая матрона».
…Номер «Нового времени» с издевательскими обвинениями пришёл к Надсону, когда поэт был уже на смертном одре. В своём предсмертном письме он писал: «Если б он говорил обо мне, как о поэте, я не обратил бы никакого внимания на его отзывы… Но он глумится над моей личностью, над моими отношениями к близким мне людям, над посвящением моей книги. Он возводит на меня самые нелепые и неправдоподобные клеветы, делает для меня из литературной полемики дело чести. Игнорировать это дольше я не имею права… Я должен буду сам ехать в Петербург, чтобы своими слабыми силами отстаивать свою честь».
Но сделать это Надсон уже не смог: 19 января 1887 года, на 25-м году жизни он скончался от туберкулезного воспаления мозга.
Когда из Ялты в Петербург привезли тело Надсона, когда хоронили его на Волковом кладбище (в нескольких шагах от могил Добролюбова и Белинского), куда гроб с телом из порта несли на руках – прощание с поэтом вылились в тысячную манифестацию. Неоднократно в речах проводились аналогии между его гибелью и гибелью Пушкина – в смерти обоих клевета и оскорбления играли важную роль. При огромном стечении народа читались стихи поэта. Во всех журналах и газетах – петербургских, московских, киевских, одесских, ташкентских были напечатаны некрологи, отзывы о нём. В Петербургском университете профессор О. Ф. Миллер вместо лекции прочёл студентам реферат, посвящённый памяти покойного.
Владислав Ходасевич писал: «В поэзии различимы два течения – песни о бытии и песни о быте. Первые можно назвать песнями веры, вторые – песнями любви. Надсона с уверенностью можно отнести к поэтам второй категории. Всегда обращённый лицом к окружающей жизни, ради неё поющий и из неё черпающий своё вдохновение, участник, а не созерцатель её, Надсон не хотел и не мог равнодушно внимать добру и злу. Он призывал: – «Дружно за работу на борьбу с пороком…», «Вперёд за мир и за людей…» Он был властителем эмоций, чувств. Он более говорил сердцу, нежели мозгу и глубже волновал темпераменты, чем умы. Вот отсюда и громадный успех его выступлений. Как много слёз было пролито над его стихами, с каким увлечением они читались и с каким благоговением произносилось его имя!!!».
После трагической кончины Надсона его популярность возросла необычайно. Однотомник его стихов до 1917 года переиздавался 29 раз. Напевность и музыкальность его стихов вдохновила композиторов Кюи, Рахманинова, Балабанова, Спендиарова на создание песен и романсов: «В тени задумчивого сада», «В роще зелёной, над тихой рекой», «Грезы» и другие.
…Потом феномен Надсона назвали литературным недоразумением. В советские времена пессимистичные мотивы стихов Надсона ко двору не пришлись , и быстренько все забыли, что современники ставили его в один ряд с Пушкиным и Некрасовым. Что его стихами восхищались Брюсов и Маяковский. Строчки из стихов Надсона давно «ушли в народ» и никто сегодня не помнит их автора.
«Бедный ребёнок, – она некрасива!
То-то и в школе и дома она
Так несмела, так всегда молчалива,
Так не по-детски тиха и грустна!
Зло над тобою судьба подшутила:
Острою мыслью и чуткой душой
Щедро дурнушку она наделила, –
Не наделила одним – красотой...
Ах, красота – это страшная сила!..»
(Семен Надсон, «Дурнушка»)
«Завеса сброшена: ни новых увлечений,
Ни тайн заманчивых, ни счастья впереди;
Покой оправданных и сбывшихся сомнений,
Мгла безнадежности в измученной груди...
Как мало прожито – как много пережито!
Надежды светлые, и юность, и любовь...
И всё оплакано... осмеяно... забыто,
Погребено – и не воскреснет вновь!
Я в братство веровал, но в чёрный день невзгоды
Не мог я отличить собратьев от врагов;
Я жаждал для людей познанья и свободы, –
А мир – всё тот же мир бессмысленных рабов;
На грозный бой со злом мечтал я встать сурово
Огнём и правдою карающих речей, –
И в храме истины – в священном храме слова,
Я слышу оргию крикливых торгашей!..
Любовь на миг... любовь – забава от безделья,
Любовь – не жар души, а только жар в крови,
Любовь – больной кошмар, тяжёлый чад похмелья –
Нет, мне не жаль её, промчавшейся любви!..
Я не о ней мечтал бессонными ночами,
И не она тогда явилась предо мной,
Вся – мысль, вся – красота, увитая цветами,
С улыбкой девственной и девственной душой!..
Бедна, как нищая, и как рабыня лжива,
В лохмотья яркие пестро наряжена –
Жизнь только издали нарядна и красива,
И только издали влечёт к себе она.
Но чуть вглядишься ты, чуть встанет пред тобою
Она лицом к лицу – и ты поймёшь обман
Её величия, под ветхой мишурою,
И красоты её – под маскою румян».
(Семен Надсон, «Завеса сброшена»)
При подготовке публикации использованы материалы ВОУНБ им. М. Горького
Семен Надсон
