«Моё дело – жить честно, так, чтобы не в чем было себя упрекнуть, а там пусть говорят что хотят…»

«…Жизнь этого Чаппеллетто была такова: был он нотариусом, и для него было бы величайшим стыдом, если бы какой-нибудь из его актов (хотя их было у него немного) оказался не фальшивым; таковые он готов был составлять по востребованию и охотнее даром, чем другой за хорошее вознаграждение. Лжесвидетельствовал он с великим удовольствием, прошеный и непрошеный; в то время во Франции сильно веровали в присягу, а ему ложная клятва была нипочем, и он злостным образом выигрывал все дела, к которым его привлекали с требованием: сказать правду по совести. Удовольствием и заботой было для него посеять раздор, вражду и скандалы между друзьями, родственниками и кем бы то ни было, и чем больше от того выходило бед, тем было ему милее. Если его приглашали принять участие в убийстве или каком другом дурном деле, он шёл на то с радостью, никогда не отказываясь, нередко и с охотой собственными руками нанося увечье и убивая людей. Кощунствовал он на Бога и святых страшно, из-за всякой безделицы, ибо был гневлив не в пример другим. В церковь никогда не ходил и глумился неприличными словами над её таинствами, как ничего не стоящими; наоборот, охотно ходил в таверны и посещал другие непристойные места. До женщин был охоч, как собака до палки, зато в противоположном пороке находил больше удовольствия, чем иной развратник. Украсть и ограбить он мог бы со столь же спокойной совестью, с какой благочестивый человек подал бы милостыню; обжора и пьяница был он великий, нередко во вред и поношение себе; шулер и злостный игрок в кости был он отъявленный. Но к чему тратить слова? Худшего человека, чем он, может быть, и не родилось. 

...

…Когда поставили его в церкви, святой отец, исповедовавший его, взойдя на амвон, начал проповедовать дивные вещи об его жизни и постничестве, девственности, об его простоте, невинности и святости и, между прочим, рассказал о том, что сэр Чаппеллетто, каясь, в слезах признал своим наибольшим грехом и как он насилу мог втолковать ему, что Господь простит ему. Затем, обратившись с укором к слушателям, он сказал: “А вы, проклятые Господом, хулите Бога и Матерь его и весь райский лик по поводу каждой соломинки, попавшей вам под ноги!” И много ещё другого говорил он о его доброте и чистоте. Вскоре своими речами, к которым деревенский люд относился с полной верой, он так вбил им в головы благоговейные помыслы, что по окончании службы все в страшной давке бросились целовать ноги и руки покойника, разорвали в клочки бывшую на нём одежду; и счастливым считал себя тот, кому досталась хоть частичка. Пришлось оставить его таким образом в течение всего дня, дабы все могли видеть и лицезреть его. Когда наступила ночь, его благолепно похоронили в мраморной гробнице, в одной капелле; на следующий день стал понемногу приходить народ, ставить свечи и поклоняться и приносить обеты и вешать восковые фигурки – по обещанию. Так возросли молва об его святости и почитание его, что не было почти никого, кто бы в несчастии обратился к другому святому, а не к нему. Прозвали его и зовут San Ciappelletto и утверждают, что Господь ради него много чудес проявил и ещё ежедневно проявляет тем, кто с благоговением прибегает к нему.

Вот как жил и умер сэр Чаппеллетто из Прато; так-то, как вы слышали, он сделался святым. Я не отрицаю возможности, что он сподобился блаженства перед лицом Господа, потому что, хотя его жизнь и была преступной и порочной, он мог под конец принести такое покаяние, что, быть может, Господь смиловался над ним и принял его в царствие своё. Но это для нас тайна; рассуждая же о том, что нам видимо, я утверждаю, что ему скорее бы быть осужденным и в когтях диавола, чем в раю».

(Джованни Боккаччо, «Декамерон». Новелла первая)

…За семь то веков жизнь автора несравненного «Декамерона» разложена армией исследователей «по полочкам», не так ли? И есть ли нужда сегодня доставать с этих полочек те или иные факты, отполированные сотнями тысяч прикосновений до утраты привлекательности? Джованни Боккаччо, до дрожи мечтавший дотянуться до поэтической высоты своих кумиров Данте Алигьери и Франческо Петрарки (который являлся его близким другом), достиг не меньшей, чем они, – только как прозаик. И повторить за всеми можно разве только то, что этот внебрачный сын флорентийского купца и знатной французской дамы-красавицы, с детства демонстрировавший по началу никем не оцененную тягу к литературе и сочинительству, – непревзойденный гений, жемчужина золотого века итальянской литературы и всей культуры эпохи Возрождения. Сказав так, мы избегаем риска ошибиться…

В 2023 году, 16 июня, исполняется 710 лет со дня рождения Джованни Боккаччо.

О месте Боккаччо на вершине литературного Олимпа рассуждали не только кабинетные критики и литературоведы – титаны творчества Ф. Рабле, М. Сервантес, У. Шекспир и другие не просто восхищались автором ««Декамерона», но и творчески использовали не один его сюжет. И чем больше времени проходило со дня кончины пережившего метаморфозу от боготворившего любовь до сделавшегося женоненавистником и ярым противником брака Боккаччо, тем ширился спектр трактовок его литературного наследия. В XX веке «эстафету» подхватили кинематографисты – как можно не вспомнить «Декамерон» Пьера Паоло Пазолини и «Боккаччо-70» Феллини, Висконти, Де Сика и Моничелли?

«…Со времени благотворного вочеловечения Сына Божьего минуло 1348 лет», когда «славную Флоренцию, прекраснейший из всех итальянских городов, постигла смертоносная чума, которая, под влиянием ли небесных светил или по нашим грехам посланная праведным гневом Божьим на смертных, за несколько лет перед тем открылась в областях востока и, лишив их бесчисленного количества жителей, безостановочно подвигаясь с места на место, дошла, разрастаясь плачевно, и до запада». Документально установлено, что Джованни Боккаччо действительно застал великий мор и бежал в провинцию от безжалостной поступи смерти, где и описал разговоры скучающей компании из 7 дам и 3 мужчин, которые во время чумы переселились в деревню и там коротали время. 

«Мне самому тягостно так долго останавливаться на этих бедствиях; поэтому, опустив в рассказе о них то, что можно, скажу, что в то время, как наш город при таких обстоятельствах почти опустел, случилось однажды (как я потом слышал от верного человека), что во вторник утром в досточтимом храме Санта Мария Новелла, когда там почти никого не было, семь молодых дам, одетых, как было прилично по времени, в печальные одежды, простояв божественную службу, сошлись вместе; все они были связаны друг с другом дружбой, или соседством, либо родством; ни одна не перешла двадцативосьмилетнего возраста, и ни одной не было меньше восемнадцати лет; все разумные и родовитые, красивые, добрых нравов и сдержанно-приветливые».

Дальнейший текст с комментариями занимает больше шестисот страниц, полных юмора, эротики, «приключений плоти и духа». И именно «Декамерон», несмотря на наличие вышедших из-под пера Боккаччо поэм на сюжеты античной мифологии «Филострато» «Фьезоланские нимфы» и «Тезеида», психологической повести «Элегия мадонны Фьямметты», романа «Филоколо», пасторалей, сонетов, биографического сборника «О знаменитых женщинах» и ряда других исторических, энциклопедических и мифологических сочинений на латинском языке, – стал вершиной его творчества, предметом восхищения и объектом изучения.

Литературовед, литературный критик и переводчик, театровед-шекспировед, историк французской и испанской литератур, основоположник советской и российской кельтологии, шахматист и шахматный литератор, доктор филологических наук, профессор Александр Смирнов писал:

«Жизнь Боккаччо и его творчество распадаются на три периода: неаполитанский период, отклики которого ещё чувствуются в течение первых лет после возвращения во Флоренцию, период высшей зрелости, когда Боккаччо пишет главные свои шедевры (прибл. 1343–1353), и последняя треть жизни, характеризующаяся уходом в научные занятия и душевным кризисом. На протяжении этих трёх периодов можно отчетливо проследить развитие личности и поэтического сознания Боккаччо и вместе с тем – смену различных, противоречивых тенденций, которые в скрытом виде всё время сосуществовали, в его душе, как они сосуществовали в общественном сознании эпохи. … Вскоре после завершения “Декамерона” Боккаччо испытал рецидив аскетических настроений, с которыми он вёл столь решительную борьбу в “Декамероне”. Он написал аллегорическую поэму в дантовском стиле (в прозе) – “Корбаччо, или Лабиринт любви” (1354–1355), представляющую язвительный, злой памфлет на женщин. Книга эта имеет биографическую основу: в бытность во Флоренции Боккаччо ухаживал за одной вдовой, которая выказывала ему притворное расположение, за глаза же насмехалась над ним, разглашая его письма к ней. Узнав об этом, разгневанный Боккаччо решил написать памфлет на женщин, сравнив их с злым вороном, каркающим направо и налево (отсюда и название поэмы: “Gorbaccio” – скверный, злой ворон, “воронище”). …Последние годы своей жизни Боккаччо посвятил изучению и комментированию Данте, который всегда оставался его любимым поэтом. В 1373 году флорентийская коммуна поручила ему истолковывать “Божественную Комедию” в публичных лекциях. Заняв, таким образом, первую дантовскую кафедру в Италии, Боккаччо составил весьма обстоятельный комментарий к поэме Данте, а также начал писать первую биографию великого поэта (“Жизнь Данте”), которую смерть помешала ему закончить. Несмотря на своё благоговение перед Данте, Боккаччо не сумел правильно понять личность этого великого поэта-гражданина, потому что был человеком совершенно другой эпохи и склада.

Итак, Боккаччо испытал в старости такой же поворот в сторону старой культуры, как и Петрарка. Но этот поворот был не в силах ослабить грандиозное воздействие его “Декамерона”. Боккаччо вошёл в историю именно как автор этой великой книги, навсегда оставшейся одним из драгоценнейших памятников человеческой мысли и творчества…».

Но сегодня - слово юбиляру!

«…Когда настал день, назначенный им для свадьбы, Гвальтьери в половине третьего часа сел на коня, а с ним и все, явившиеся почтить его; распорядившись всем нужным, он сказал: «Господа, пора отправиться за невестой». Пустившись в путь, он вместе со всем обществом прибыл в деревушку; подъехав к дому отца девушки, он встретил её, поспешно возвращавшуюся с водой от колодца, чтобы затем отправиться вместе с другими женщинами посмотреть на приезд невесты Гвальтьери. Когда Гвальтьерн увидел её, окликнув её по имени, то есть Гризельдой, спросил, где её отец, на что она стыдливо ответила: “Господин мой, он дома”. Тогда Гвальтьери, сойдя с коня и приказав всем дожидаться его, вступил в бедную хижину, где нашёл её отца, по имени Джьяннуколе, которому сказал: «Я пришёл взять за себя Гризельду, но наперед желаю расспросить её кое о чём в твоем присутствии». И он спросил её, станет ли она, если он возьмет её в жёны, всегда стараться угождать ему, не сердиться, что бы он ни говорил и ни делал, будет ли ему послушна, и многое другое в том же роде; на всё это она отвечала, что будет. Тогда Гвальтьери, взяв её за руку, вывел её из дома, велел в присутствии всего своего общества и всех других раздеть её донага и, распорядившись, чтобы ему доставили заказанные им платья, приказал одеть её и обуть поскорее, на её волосы, как были всклокоченные, возложить венец, и затем, когда все на то дивились, сказал: “Господа, вот та, которую я намерен взять себе в жёны, если она желает иметь меня мужем”. Потом, обратившись к ней, застыдившейся на себя и смущенной, он спросил её: “Гризельда, хочешь ли ты меня мужем себе?” На что она ответила: “Да, господин мой”. – “А я хочу взять тебя себе женою”, – сказал он и в присутствии всех повенчался с ней. Посадив её на выездного коня, он привёз её в почётном сопровождении в свой дом. Тут был свадебный пир, великолепный и богатый, и празднество такое, как будто он взял дочь французского короля.

…

...Гвальтьери, видя, что она твердо уверена, что девушка станет его женой, а тем не менее ничего, кроме хорошего, не говорит, посадил её рядом с собою и сказал: “Гризельда, теперь настало тебе время отведать плода твоего долготерпения, а тем, кто считал меня жестоким, несправедливым и суровым, узнать, что всё то, что я делал, я клонил к предвиденной цели, желая научить тебя быть женой, их – уменью выбирать её и блюсти, себе – приобрести постоянный покой на всё то время, пока я буду жить с тобой, чего, когда я брал себе жену, я страшно боялся, что не достигну; вот почему, дабы испытать тебя, я тебя язвил и оскорблял, ты знаешь, сколькими способами. И так как я ни разу не видал, чтобы ни словом, ни делом ты удалилась от того, что мне угодно, и, мне кажется, я получу от тебя то утешение, какого желал, я намерен вернуть тебе разом, что в продолжение многих лет отнимал у тебя, и уврачевать величайшей нежностью те раны, которые я тебе наносил. Потому прими с радостным сердцем ту, которую считаешь моей женой, и её брата как твоих и моих детей: это – те, которых ты и многие другие долго считали жестоко убитыми мною; а я – твой муж, который более всего на свете тебя любит и, полагаю, может похвалиться, что нет никого другого, кто бы мог быть так доволен своей женой, как я”.

Сказав это, он обнял её и поцеловал и, поднявшись вместе с ней, плакавшей от радости, направился туда, где дочка сидела, поражённая всем, что слышала: нежно обняв её, а также и её брата, они вывели из заблуждения её и многих других, там бывших. Обрадованные дамы, встав из-за стола, пошли с Гризельдой в её комнату и, при лучших предзнаменованиях сняв с неё рубище, облекли её в одно из её прекрасных платьев и снова отвели в залу, как госпожу, какой она казалась даже и в лохмотьях. Здесь она необычайно порадовалась на своих детей, и, так как все от того развеселились, утехи и празднества умножились и продлились на несколько дней; а Гвальтьери все сочли мудрейшим, хотя полагали слишком суровыми и невыносимыми испытания, которым он подверг свою жену; но мудрее всех они сочли Гризельду.

Граф Панаго вернулся через несколько дней в Болонью, а Гвальтьери, взяв Джьяннуколе от его работы, поставил его, как тестя, в хорошее положение, так что он жил прилично и, к великому своему утешению, так и кончил свою старость. А он затем, выдав свою дочь за именитого человека, долго и утешаючись жил с Гризельдой, всегда почитая её, как только мог.

Что можно сказать по этому поводу, как не то, что и в бедные хижины спускаются с неба божественные духи, как в царственные покои такие, которые были бы достойнее пасти свиней, чем властвовать над людьми? Кто, кроме Гризельды, мог бы перенести с лицом не только не орошенным слезами, но и весёлым, суровые и неслыханные испытания, которым подверг её Гвальтьери? А ему было бы поделом, если б он напал на женщину, которая, будучи выгнанной из его дома в сорочке, нашла бы кого-нибудь, кто бы так выколотил ей мех, что из этого вышло бы хорошее платье».

(Джованни Боккаччо, «Декамерон». Новелла десятая)

При подготовке публикации использованы материалы ВОУНБ им. М. Горького