«Художник на то и художник, чтобы уметь поставить в себя вместо своего “я” – чужое…»
«Снова движущиеся ряды; снова ранец давит онемевшие плечи, снова болят истёртые и налившиеся кровью ноги. Но первые десять вёрст почти ничего не сознаёшь. Короткий сон не может уничтожить усталости вчерашнего дня, и люди шагают совсем сонные. Мне случалось спать на ходу до такой степени крепко, что, остановившись на привале, я не верил, что мы уже прошли десять вёрст, и не помнил ни одного места из пройденного пути. Только когда перед привалом колонны начинают подтягиваться и перестраиваться для остановки, просыпаешься и с радостью думаешь о целом часе отдыха, когда можно развьючиться, вскипятить воду в котелке и полежать на свободе, попивая горячий чай. Как только ружья поставлены и ранцы сняты, большая часть людей принимается собирать топливо – почти всегда сухие стебли прошлогодней кукурузы. В землю втыкаются два штыка; на них кладётся шомпол, а на него вешаются два или три котелка. Сухие рыхлые стебли горят ясно и весело; раскладывают их всегда с надветренной стороны; пламя лижет закопчённые котелки, и через десять минут вода бьёт ключом. Чай бросали прямо в кипяток и давали ему вывариться: получалась крепкая, почти чёрная жидкость, которую пили большею частью без сахара, так как казна, выдававшая очень много чая (его даже курили, когда не хватало табаку), давала очень мало сахара, и пили в огромном количестве. Котелок, в который входило семь стаканов, составляет обыкновенную порцию для одного.
Может быть, странным покажется, что я так распространяюсь о мелочах. Но солдатская походная жизнь так тяжела, в ней столько лишений и мучений, впереди так мало надежды на хороший исход, что и какой-нибудь чай или тому подобная маленькая роскошь составляли огромную радость. Нужно было видеть, с какими серьёзными и довольными лицами загорелые, грубые и суровые солдаты, молодые и старые, – правда, старше сорока лет между нами почти не было, – точно дети, подкладывали под котелки палочки и стебельки, поправляли огонь и советовали друг другу:
– Ты, Лютиков, туды, туды, к краю её суй! Так!.. пошла, пошла… занялась. Ну, сейчас закипит!
Чай, изредка, в холодную и дождливую погоду, чарка водки да трубка табаку – вот и вся солдатская отрада, не считая, конечно, всеисцеляющего сна, когда можно забыться и от телесных невзгод и от мыслей о тёмном, страшном будущем».
(Всеволод Гаршин, «Из воспоминаний рядового Иванова»)
Мы уже писали о том, что Волгоградская ОУНБ им. М. Горького запустила масштабный проект «Книжная одиссея» – увлекательное путешествие в удивительный мир литературы с акцентом на исследование высших нравственных, эстетических и интеллектуальных чувств.
В таком ключе произведения русского писателя Всеволода Михайловича Гаршина заслуживают самого внимательного к себе отношения – сама его личность являет собой концентрацию человеческих чувств.
По отзывам современников, В. Гаршин являл собой сплошной «комок нервов», всю свою короткую жизнь страдая, будем говорить прямо, от выраженной неврастении, но правы ли те, кто бездумно вешает на писателя ярлык сумасшедшего? Ряд обстоятельств способствовал тому, чтобы с малолетства у чутко воспринимавшего все реалии мира Всеволода до страшной остроты обострялись все чувства – кроме равнодушия.
Будущий писатель родился в семье офицера дворянского происхождения, но со скромным достатком. Когда Всеволоду Гаршину было пять лет, мать мальчика, Екатерина Гаршина, влюбилась в его воспитателя – П. В. Завадского, деятеля революционного движения 1860-х годов, – и ушла из семьи. Вскоре П. Завадского сослали за участие в тайном политическом обществе в Петрозаводск, женщина вместе с двумя старшими братьями Всеволода уехала в Санкт-Петербург, чтобы быть ближе к возлюбленному. Всеволод остался с отцом, тяжело переживавшим семейную драму – мальчик же переживал вдвойне.
Отучившись в гимназии, Всеволод Гаршин поступил в Санкт-Петербургский горный институт, однако, прервав учебу, поступил вольноопределяющимся в действующую армию, в Болховский 138-й пехотный полк, и участвовал в боевых действиях Русско-турецкой войны (1877–1878), получил ранение в ногу. В ходе войны был произведён из унтер-офицеров в прапорщики «За отличие в делах» и вышел в отставку. Обратим внимание: молодой человек, рафинированный в общем смысле интеллигент, начинающий литератор, по мировоззрению, как бы сейчас сказали, пацифист, добровольцем пошёл на фронт. Почему? «...Я не могу прятаться за стенами заведения, когда мои сверстники лбы и груди подставляют под пули», – писал матери «кающийся дворянин» Всеволод Гаршин – это точное определение дал в своих очерках публицист и литературный критик Николай Михайловский.
В 1877 году В. Гаршин дебютировал страшным в своей натуралистичности, антивоенным рассказом «Четыре дня», сразу принёсшим ему всероссийскую известность. Рассказ уже при жизни писателя был переведён на иностранные языки.
Да, да: перу писателя принадлежат не только знаменитый «Красный цветок», и не только известная каждому с детства «Лягушка-путешественница» (кстати, последнее произведение из написанного В. Гаршиным). Не только аллегория «Attalea princeps», и не только сказка «То, чего не было». Написал он не так много, и жизнь его была коротка, но ведь, по большому счёту, в творческом его наследии нет второстепенных вещей.
Так получилось, что в русской литературе В. Гаршину отвели место во «втором эшелоне» – кто? Время, обстоятельства, люди. Да ещё добровольный уход из жизни… поднимающий одних творцов на пьедестал Вечной славы, а других – на эшафот если не осуждения, то непонимания.
А ведь В. Гаршин – гений. Его пpoизвeдeния eдинoдyшнo пpизнaны критикой, и современники единодушно признавали бoльшoй тaлaнт aвтopa.
«Живoe тpeпeтaниe чyткoй coвecти и мыcли дeлaлo paccкaзы Гapшинa тaкими близкими eгo пoкoлeнию», – сказал Владимир Галактионович Короленко.
«...Тaкиx людeй, кaк пoкoйный Гapшин, я люблю вceй дyшoй и cчитaю cвoим дoлгoм пyбличнo pacпиcывaтьcя в cимпaтии к ним...», – сказал Антон Павлович Чехов.
И ещё несколько мнений:
«Мы полюбили г. Гаршина сразу, за первый же его рассказ “Четыре дня”, напечатанный в “Отечественных записках”, в 1877 году. Помните, с каким огромным интересом прочли мы этот маленький рассказ, в котором раненый человек лежит в поле четыре дня, пока его не нашли санитары, и в котором с раненым за все четыре дня буквально ничего не случается; он даже никого не видал за всё это время, кроме трупа турка, им же убитого. И, несмотря на эту скудость и даже просто отсутствие фабулы, автор сумел привлечь к себе все симпатии читателей. Наоборот, в последнем произведении г. Гаршина, в “Надежде Николаевне”, фабула чрезвычайно сложна: тут и неожиданные встречи, и возрождение падшей женщины, и образ Шарлотты Корде, и два убийства, и проч. А между тем мы с некоторым не совсем приятным недоумением остановились перед этой повестью, несмотря на то, что в ней есть прекрасно написанные фигуры второстепенных действующих лиц (художник Гельфрейх, рисующий только кошек, но достигший в этом роде совершенства, капитан Грум Скребиций, выдающий себя за “бойца Мехова и Опатова”. Нельзя назвать удачными и другие вторжения г. Гаршина в область выдумки, несмотря на их оригинальность. Таковы его сказки, кроме “Красного цветка”, о котором будет речь особо. Одним словом, уж никак не за выдумку полюбился нам г. Гаршин», – написал публицист, социолог, литературовед, критик, переводчик Николай Константинович Михайловский.
«….Изо всех наших молодых писателей вы тот, который возбуждает большие надежды. У вас есть все признаки настоящего, крупного таланта: художнический темперамент, тонкое и верное понимание характерных черт жизни – человеческой и общей, чувство правды и меры – простота и красивость формы – и как результат всего – оригинальность», – писал В. Гаршину Иван Сергеевич Тургенев.
…Однажды, беседуя с А. Чеховым, В. Короленко высказал предположение, что если бы Всеволода Михайловича при жизни можно было оградить «от мучительных впечатлений нашей действительности, удалить на время от литературы и политики, а главное – снять с усталой души то сознание общественной ответственности, которое так угнетает русского человека с чуткой совестью...», то больная душа его могла бы обрести успокоение. Но Антон Павлович на это замечание ответил: «Нет, это дело непоправимое, раздвинулись какие-то молекулярные частицы в мозгу, и уж ничем их не сдвинешь...»
Приступы душевного расстройства, мучившие В. Гаршина едва ли не с детства, не были тайной для его современников.
Но, как писал Юлий Исаевич Айхенвальд, «ничего больного и беспокойного не вдохнул в свои произведения, никого не испугал, не проявил неврастении в себе, не заразил ею других...».
В. Гаршин – мастер социально-психологического рассказа, новеллы, зачинателем которой как жанра, он, по сути, и стал. И это в равной степени относится как к его военной прозе – «Четыре дня», «Денщик и офицер», «Аяслярское дело», «Из воспоминаний рядового Иванова» и «Трус», так и произведениям «мирного времени». Драматизм переживаний, заколдованный круг «проклятых вопросов» – основное сырьё текстов В. Гаршина и этот же драматизм является детонатором, превращающим эти тексты во всё проникающую, всё пронзающую струю огненной боли.
…В возрасте 33 лет Всеволод Гаршин бросился в лестничный пролёт, получил травму, сначала показавшуюся лёгкой, однако скончался в больнице через несколько дней.
Антон Чехов в рассказе «Припадок» «сформулировал» тип «чeлoвeка гapшинcкoй зaквacки»: «Ecть тaлaнты пиcaтeльcкиe, cцeничecкиe, xyдoжничecкиe, y нeгo жe ocoбый тaлaнт – чeлoвeчecкий. Oн oблaдaeт тoнким, вeликoлeпным чyтьём к бoли вooбщe. Kaк xopoший aктёp oтpaжaeт в ceбe чyжиe движeния и гoлoc, тaк Bacильeв yмeeт oтpaжaть в cвoeй дyшe чyжyю бoль. Увидeв cлeзы, oн плaчeт; oкoлo бoльнoгo oн caм cтaнoвитcя бoльным и cтoнeт; ecли видит нacилиe, тo eмy кaжeтcя, чтo нacилиe coвepшaeтcя нaд ним...».
…Илья Репин, которому В. Гаршин позировал для картины «Иван Грозный и сын его Иван 16 ноября 1581 года», спросил его: «”Отчего вы не напишите большого романа, чтобы составить себе славу крупного писателя?” На что получил ответ: “В Библии есть “Книга пророка Аггея”. Эта книга занимает всего вот этакую страничку! И это есть книга!”».
«…И заплакал Аггей, и плакал навзрыд. Стоит ангел перед ним: лицом просветлел и улыбается; поднял Аггей голову и перестал плакать: не видел он никогда улыбки такой.
– Кончилось наказание твоё, – сказал ангел. – Возьми мантию правителеву, возьми меч и жезл, и шапку правителеву. Помни, за что ты наказан был, и правь народом кротко и мудро, и будь отныне братом народу своему.
– Нет, господин мой, ослушаюсь я твоего веления, не возьму ни меча, ни жезла, ни шапки, ни мантии. Не оставлю я слепых своих братий: я им и свет и пища, и друг и брат. Три года я жил с ними и работал для них, и прилепился душою к нищим и убогим. Прости ты меня и отпусти в мир к людям: долго стоял я один среди народа, как на каменном столпе, высоко мне было, но одиноко, ожесточилось сердце моё, и исчезла любовь к людям. Отпусти меня
– Добро сказал ты, Аггей, – отвечал ангел. – Иди с миром!
И пошёл поводырь со своими двенадцатью слепыми, и работал всю жизнь на них и на других бедных, слабых и угнетённых, и прожил так многие годы до смерти своей.
А ангел через три дня оставил тело правителя. Похоронили тело, и жалел народ своего правителя, который сначала гордым был, а после кротким стал.
Ангел же явился перед лицо господа».
(Всеволод Гаршин, «Сказание о гордом Аггее»)
И, да: в 2025 году, 14 февраля, исполняется 170 лет со дня рождения Всеволода Михайловича Гаршина.
При подготовке публикации использованы материалы ВОУНБ им. М. Горького
