«Он накопил такое множество наблюдений, измерений, записей, цифр, что потом, когда настала пора обобщений, он чувствовал себя совершенно свободно…»
«У Миши уже вытрясло на волнах всю душу, когда он внезапно совсем рядом увидел высокий чёрный корпус рыбачьего моторного бота. Кондратий поймал канат и влез по канату наверх. Лапшин, несмотря на свою грузность, влез вслед за ним с легкостью. Миша тоже ухватился за канат, но ноги его скользили, и он никак не мог взобраться. Тогда Лапшин потянул канат к себе и втащил Мишу на палубу, словно куль.
Почти мгновенно подняли паруса и намотали якорную цепь. Бот пошёл сквозь туман в море. Через двадцать минут застрекотал мотор.
В кубрике возле железной печурки было тепло, но в тепле больше тошнило. Миша хватался за медные поручни и вылезал па палубу. Там он садился возле мачты. Ветер пронизывал его насквозь. Волны мыли палубу и лизали его ботинки. Но он уже не берёгся. Он давно промок.
За Мишиной спиной у штурвала стоял Лапшин. Он на Мишу не глядел, он глядел в море. Но близость его угнетала Мишу. Миша ёжился, стараясь занимать поменьше места.
Окаменев на палубе, не в силах больше выносить холод, Миша снова спускался в духоту кубрика. Он ложился на койку, вделанную в борт. Рядом, за тонкими досками, плескалась вода. Когда Миша поворачивался на левый бок, бриллиантовые серьги, вшитые в левую штанину, впивались ему в ноги. Изнемогая от качки и тошноты, переворачивался он с боку на бок и прислушивался к тому, как Кондратий, покинув на минуту мотор, подбрасывал в печку поленья и грел чайник. Проходили часы.
Наконец по сиянию поручней возле люка Миша понял, что снаружи посветлело. Он вскочил и выбрался наверх.
Туман исчез, солнце, вися, сияло, и тень мачты, изгибаясь, лежала на волнах. Воздух был прозрачен и чист.
Бот шёл прямо к берегу. И до берега было уже недалеко.
Это тот берег, к которому Миша так стремился. Это выход в тот мир, где царствуют те законы жизни, которые милы Мише.
Миша вглядывался в кряжи холмов, стараясь высмотреть дома, людей. Но ни домов, ни людей не было. Огненно-бурые и чёрные скалы, трещины, валуны. Кой-где, по склонам, тёмная ползучая зелень.
Бот остановился в широкой бухте, не бросив якоря и даже не выключив мотора. Берег заслонял его от ветра, и сразу стало теплее. Перебирая руками, Лапшин подтянул за канат лодку к самому борту и спрыгнул в неё. Ружейные стволы за его плечами отражали бледную синеву неба.
– Прыгай! – крикнул он Мише.
Миша спрыгнул, сел и ухватился руками за лавку, чтобы не свалиться,– так кидало и било лодчонку. Лапшин молча грёб к берегу.
Выскочив на скрипучие гальки и почувствовав под ногами землю, Миша сразу пошёл прочь от моря. Он хотел как можно скорее расстаться с Лапшиным.
Но Лапшин сказал внезапно:
– Я тебя провожу.
И Миша не посмел перечить.
Они полезли вверх по склону холма. Солнце нежно грело им плечи. Миша шёл впереди, Лапшин сзади. Кусты голубики были им по пояс, и при каждом шаге слышно было, как осыпались на землю крупные водянистые ягоды.
– Мне дальше нельзя, – сказал Лапшин внезапно. – Иди одни.
И остановился.
Миша, не попрощавшись, пошёл вверх.
Он прошёл шагов пятьдесят. И вдруг почувствовал, что Лапшин всё ещё стоит и не уходит.
Он обернулся.
Лапшин, прижав к плечу приклад двустволки, осторожно целился в него.
Миша побежал вверх.
И сразу услышал выстрел.
Лапшин промахнулся.
Прутья голубики пружинили у Миши под ногами. Миша всем телом ждал второго выстрела и бежал. Только бы добежать до гривки холма и спрятаться за ней.
На одно мгновенье увидел он с вершины холма, верстах, должно быть, в двух, деревянный барак с незнакомым флагом над крышей.
Но снова грянул выстрел, и Миша упал на спину, не успев перескочить через гривку.
Он упал головой вниз, ногами кверху и раскрыл рот. Лапшин, просунув руку за ремень двустволки, неторопливо пошёл к нему.
Он расстегнул на Мише все пуговицы и обшарил один за другим карманы пальто, френча и брюк. Карманы были пусты, и он разорвал Мишину рубаху, ища чего-нибудь на теле. Но и на теле ничего не было.
Лапшин упрямо переворачивал труп, прощупывал его со всех сторон. Они оба медленно сползали вниз по склону холма. Солнце сияло на Мишиных зубах. Лапшин усердно обыскивал Мишу. Но серьги, зашитые в левой штанине, никак не попадались ему под пальцы.
Отчаявшись, Лапшин с силой ударил Мишу каблуком сапога по раскрытому рту. Зубы провалились. Лапшин опустился на колено, засунул пальцы в Мишину глотку и вытащил две золотые челюсти. Полой куртки осторожно стёр он с них слюну и кровь и положил к себе в карман».
(Николай Чуковский, «Бродяга»)
…Хрестоматийный рассказ Михаила Зощенко «Аристократка» был написан автором после того, как Николай Чуковский рассказал ему о своём посещении театра с барышней. В театре обнаружился буфет, что было роскошью по временам голодного 1921 года и, как джентльмен, Чуковский-младший предложил спутнице скушать пирожное… Ну, дальше известно: М. Зощенко, сгустив, конечно, краски отлично описал переживания «джентльмена»…
В 2024 году, 2 июня, исполняется 120 лет со дня рождения Николая Корнеевича Чуковского – писателя, поэта и переводчика, старшего сына знаменитого отца.
Николай Корнеевич Чуковский, первенец Корнея Чуковского и его жены Марии Борисовны, родился в Одессе. Отец не читал ему своих «Крокодила» и «Бармалея», и «Муху-Цокотуху», «Тараканище» и «Мойдодыр» тоже не читал – к тому времени эти знаменитые сказки ещё не были написаны. Они достались на долю любимой Мурочки Чуковской, умершей ребенком от костного туберкулеза.
Николай Чуковский-младший (настоящее имя знаменитого Чуковского – Николай Корнейчуков) детство провёл в Петербурге и Куоккале, пока его отец, увлечённый революцией 1905 года, прославлял восставший броненосец «Потёмкин», издавал сатирический журнал «Сигнал» и вдохновлено переводил Уолта Уитмена.
Когда же Николай стал юношей, отец ввёл его в литературные круги, где Чуковский-младший подружился с К. Вагиновым, Л. Добычиным, Н. Заболоцким, В. Кавериным, М. Слонимским и другими. И стал «младшим братом» «Серапионовых братьев», как в шутку называли его члены этого литературного объединения. Лето 1921 года провёл в усадьбе Холомки в окружении отца, В. Ходасевича, О. Мандельштама, М. Добужинского, Евг. Замятина, В. Милашевского; пробовал себя в качестве поэта, а после окончания Тенишевского училища, до 1924 года занимался на общественно-педагогическом (историко-филологическом) факультете Петроградского университета. Окончил Высшие государственные курсы искусствоведения при Ленинградском институте истории искусств. После опубликования сборника стихов «Сквозь дикий рай» (1928) свои оригинальные стихотворения больше не печатал, публиковал только поэтические переводы. Хотя стихи Чуковского-младшего не без одобрения рассматривались такими мэтрами, как Н. Гумилев, В. Ходасевич, М. Горький.
Летом 1932 года он нёс гроб с телом Максимилиана Волошина к месту погребения на вершину холма Кучук-Янышар в Коктебеле.
Николай Чуковский чудом избежал ареста в суровые 1930-е годы, хотя его имя не раз склонялось следователями, расследовавшими «дела» «антисоветских групп в среде московских и ленинградских писателей». В 1939 году Николая Чуковского призвали в армию, и он принимал участие в советско-финской войне. С первого дня Великой Отечественной войны стал военным корреспондентом газеты «Красный Балтийский флот». Он – участник обороны Ленинграда, во время блокады оставался в городе. Писал в годы войны художественную прозу. Так, одним из лучших среди первых произведений о Великой Отечественной войне признан роман Н. Чуковского «Балтийское небо», опубликованный в 1955 году.
После войны продолжал писать прозу, публиковал рассказы и повести, и занимался переводом на русский язык произведений Эрнеста Сетон-Томпсона, Роберта Люиса Стивенсона, Марка Твена, Шандора Петёфи, Юлиана Тувима. Именно им выполнен наиболее известный перевод романа «Остров сокровищ» Р. Л. Стивенсона.
С конца 1950-х годов начал писать мемуары – благо, судьба его сводила с множеством выдающихся творцов. И советский писатель Лев Успенский о воспоминаниях Николая Чуковского отозвался так: «Там почти нет его самого, он рисует только других и, пожалуй, с чрезвычайной благожелательностью».
…Его знаменитый отец пережил сына: 83-летний Корней Чуковский очень тяжело воспринял смерть Николая Чуковского в 1965 году. Он пережил первенца почти на четыре года.
При подготовке публикации использованы материалы ВОУНБ им. М. Горького
